«Он пьёт, чтобы залить горе». Я — Златан, часть четвертая

Но он потребовал некоторых улучшений, а папа не из тех, кто в таких ситуациях играет в игрушки. Без сомнения, это были резкие слова. «Если положение дел не улучшится, вы больше никогда не увидите своих детей» и всё в таком духе, но я так и не понял, что именно произошло. Санела жила с папой в течение нескольких недель, а я остался с мамой, несмотря ни на что. Это было не лучшим решением. Санеле не нравилось у папы. Мы с ней как-то нашли его спящим на полу, а на столе обнаружили гору пивных бутылок. «Папа, проснись, проснись!». Но он продолжал спать. Мне это показалось странным. Почему он так поступает? Мы не знали, что делать. Но мы хотели помочь. Возможно, он замерзал? Мы накрыли его полотенцами и одеялами, чтобы он согрелся.

Но я ничего не понимал. Санела, наверное, побольше въезжала. Она замечала у него резкие перепады настроения, он мог кричать как медведь, пугая её. И она скучала по младшему брату. Она хотела вернуться к маме, а я наоборот. Я скучал по папе, и как-то ночью я ему позвонил, это был, пожалуй, звонок отчаяния. Без Санелы мне было одиноко.

«Я не хочу жить здесь. Я хочу к вам».

«Приезжай», — сказал он. «Я вызвал такси».

Социальные службы проводили новые расследования. В марте 1991-го года мама получила право опеки над Санелой, а папа — надо мной. Нас разделили, меня и сестрёнку, но мы всегда были рядом. Мы очень близки. Сейчас Санела работает парикмахером, и иногда люди, приходящие к ней в салон, говорят: «О Боже, ты так похожа на Златана!», но она отвечает: «Ерунда, это он похож на меня». Она сильная. Но лёгкого пути не было ни у кого из нас. Мой папа, Шефик, переехал из Хордс-Роуд, что в Русенборге на площадь Вэрнхем в Мальмё в 1991. Как вы уже поняли, у него большое сердце, он умереть был готов за нас.

Но всё оказалось не так, как я ожидал. Я знал его лишь как «папу на выходные», который кормил нас гамбургерами и мороженым.

А теперь мы должны были быть вместе каждый день, и я сразу заметил, что у него было как-то пусто. Чего-то как будто не хватало. Быть может, женщины. Был телевизор, диван, книжные полки и две кровати. Не было ничего лишнего, но и комфорта, домашнего уюта тоже не было. На столах валялись пивные бутылки, на полу — мусор, и было видно, что, когда он начинал клеить обои, он закончил только одну стену. «Остальное я доделаю завтра!». Но этого не происходило. Мы часто переезжали и нигде не задерживались. Но в любом другом месте было так же пусто.

Папа был строителем с ужасным рабочим графиком. Когда он приходил домой, он прямо в рабочих штанах, из карманов которых торчали отвертки и ещё какие-то штуки, садился к телеку, клал рядом с собой телефон, и не хотел, чтобы его беспокоили. Он жил в каком-то своём мире, частенько слушал югославскую народную музыку в наушниках. Он был без ума от музыки Юго. Он записал для себя несколько кассет. Когда у него хорошее настроение, он шоумен. Но намного чаще он уходил в себя, а если мне вдруг звонили друзья, он злобно шипел:

«Не звоните сюда!»

Я не мог привести туда своих друзей, а если они спрашивали обо мне, я об этом даже не узнавал. Телефон не был для меня чем-то важным, да и дома мне не с кем было поговорить. Ну, хорошо, да, когда было действительно что-то важное, я мог обратиться к папе. Он мог сделать для меня что угодно, хоть в центр города метнуться, чтобы в своей слегка нахальной манере всё разрулить.

Его походка словно говорила: «Ты кто нахрен такой?». Но ему было плевать на это. А так же ему было плевать на то, что произошло у меня школе, на футболе или с друзьями, поэтому мне приходилось держать всё в себе или идти куда-нибудь. Первое время с нами жил ещё мой сводный брат, Сапко, я бы мог с ним, в принципе, иногда поболтать, ему тогда 17, кажется, было. Но я плохо помню, что тогда было, а вскоре отец и вовсе выпнул его на улицу. У них иногда случались серьёзные разногласия. Печальная, конечно, история: мы с папой остались вдвоём. Мы были одиноки, потому что, как это ни странно, у него тоже не было никаких друзей, которые приходили бы в гости. Он просто сидел и пил. Без компании. И не закусывая. Хотя еды всё равно не было.

Я всё время был на улице: в футбол играл, гонял на ворованных великах. Частенько я приходил домой голодный как волк, открывал холодильник и думал: «Пожалуйста, пожалуйста, путь будет хоть что-то!». Но нет, всё тщетно, было разве что молоко, масло, хлеб, и, если повезёт, немного сока. Мультивитамин, 4-хлитровый пакет, самый дешёвый сок, купленный в арабском магазине. Ну и пиво, конечно, Приппс Бла или Карлсберг, 6 упаковок. А иногда было только пиво, и мой желудок начинал требовать еды. Никогда не забуду эту боль. Спросите Хелену (прим. переводчика — жена Златана)! Я всегда говорю, что холодильник должен быть заполнен. И буду говорить. На днях мой сын Винсент плакал, потому что ему ещё не подали  макароны, которые уже готовые стояли на плите. Мальчуган кричал, потому что не получал свою еду достаточно быстро, на что мне хотелось воскликнуть: «Да если б вы только знали, насколько хорошо вы живёте!». Я мог все углы в доме обыскать, чтобы найти хотя бы макарошку или фрикадельку. Я мог тостом наестся. Мог съесть целую буханку хлеба. Ну, или на крайняк к маме поехать. И думаете меня там ждали с распростёртыми объятьями? Ничего подобного. «Чёрт, Златан приехал? Разве Шефик его не кормит?». Иногда она вопила: «Мы, что, похожи на миллионеров? Ты у нас собираешься есть или на улице?» Но на самом деле мы помогали друг другу. Я начал войну с пивом в папиной квартире. Я взял и вылил в унитаз содержимое некоторых бутылок. Не всё, конечно, но с самым очевидным я расправился.

Он вообще редко что-то замечал. Пиво было повсюду: на столах, на полках, и зачастую я просто собирал пустые банки в большой чёрный мусорный мешок и сдавал их. Я мог получить 50 эре (прим. переводчика — 1 крона=100 эре) за банку. Иногда я мог набрать на 50, или даже на 100 крон (100, 200 банок). Банок была целая куча, но я был рад наличным. Но, безусловно, это всё было грустно. Как и все дети в подобной ситуации, я научился угадывать его настроение. Я точно знал, когда с ним можно поговорить. На следующий день после того, как он выпил, это было бесполезно.

А на второй день ещё хуже. Иногда он просто рвал и метал. А иногда был невероятно щедрым. Давал мне пятьсот крон за милую душу. В то время, я коллекционировал футбольные фотографии. Вам давали жвачку и 3 фотки в небольшом пакете. Оу, каких парней я хотел бы получить? Я задумался. Марадона? Я часто разочаровывался, особенно когда мне попадались шведские игроки, а я о них ничего не знал. Но однажды папа пришел домой с целой коробкой. Это был просто разрыв. Я открыл их все, добрался до всех крутых бразильцев. Иногда мы смотрели вместе телевизор, разговаривали. Вот это было просто прекрасно.

Но в другие дни он пил. У меня в голове были какие-то страхи, и я стал сталкиваться с ними, когда повзрослел. Я не сдавался, как мой брат. Я говорил ему: «Ты слишком много пьешь, пап», и у нас было несколько безумных препирательств, иногда совсем бессмысленных, но каждый хотел доказать свою правоту. Я хотел доказать, что у меня есть своё мнение, но затем дома снова был этот долбаный беспорядок.

Но он никогда не трогал меня физически, никогда. Ну, как-то он поднял меня на пару метров и бросил в постель, но это потому что рядом была его драгоценная Санела. Он был добрейшим человеком в мире где-то в глубине души, и теперь я понимаю, что жизнь у него была непростая. «Он пьёт, чтобы запить горе», — сказал как-то мой брат, и, быть может, он был прав. Война задевала его за живое.

Война — странная штука. Я никогда ничего не знал об этом. Я был защищён. Все себя превозмогали. Я даже не понимал, почему мама и сёстры одеты в чёрное. Это мне напоминало какие-то странные модные веяния. Бабушка умерла от взрыва бомбы в Хорватии. Скорбили все. Все, кроме меня, ведь я никогда не был в курсе, и никогда не думал о том, кто серб, а кто босниец. Но для моего отца это было ужасно.

Он приехал из Биелины, города в Боснии. Он там раньше каменщиком был, все его друзья жили там. И внезапно в городе наступил настоящий ад. Биелина была потрёпана, и то, что он снова назвал себя мусульманином, странным совсем не казалось. Сербы вторглись в город и убили сотни мусульман. Я думаю, он многих из них знал, и вся его семья должна была бежать. Всё население Биелины было эвакуировано, и сербы вламывались в пустые дома, в папин старый дом в том числе. Теперь я понимаю, почему у него не было для меня времени, особенно по ночам. Он сидел в ожидании телевизионных новостей, телефонных звонков. Война поглотила его, он стал одержим ожиданием новостей. Он сидел в одиночестве, пил и горевал, слушал Юго, а я старался быть на улице, или шёл к маме. Это был другой мир.

В этом мире были только я и папа. А у мамы был цирк какой-то. Люди приходили и уходили, слышались только громкие голоса и хлопанье дверей. Мама переехала на 5 этажей вверх в том же доме, Кронмэнс-Роуд 5 А, этажом выше моей тётушки Хэнайф, или Ханны, как я её называл. Я , Кеки и Санела были очень близки. У нас было полное взаимопонимание.

Но была одна херня, которая продолжалась в мамином доме. Наркотики тянули мою сводную сестру в трясину всё глубже и глубже, и мама дёргалась каждый раз, когда кто-то звонил или приходил:«Нет, нет, вроде пронесло».

Разве недостаточно было несчастных случаев? Что теперь? Мама слишком быстро старела и приходила в бешенство при виде наркотиков. Недолгое время спустя, или даже вернее сказать, недавно, она позвонила мне вся на нервах: «Наркотики в холодильнике! Боже мой, наркотики!». Я тоже занервничал. Я позвал Кеки и напористо спросил: «Какого хрена наркота делает в мамином холодильнике?!». Он не понимал, о чём я. Позже мы были удивлены. Оказывается, она говорила о снюсе (шведский жевательный табак).

«Остынь, мам, это просто снюс».

«Такое же дерьмо», — ответила она.

Те годы были действительно накладывали на неё отпечаток, мы должны были вести себя лучше. Но мы не знали как. Нам знакома была только хамоватая манера. Сводная сестра вскоре съехала вместе со своей наркотой, и пошла в центр реабилитации. Но она всё время скатывалась в то же дерьмо, и в конце концов мама перестала с ней общаться. Или наоборот. Деталей я не знаю. В любом случае, это было жёстко, но у нас в семье так заведено. Мы держим обиды в себе, чтобы потом драматично заявить: «Я не желаю тебя больше видеть!» или что-то в этом роде.

Так или иначе, я помню, как однажды я был у сестры в квартирке, навещал её. Она снова была с наркотиками. Вроде бы это был мой день рождения. Ну, я так думаю. Я купил ей какие-то подарки, она была очень любезна. Но когда я направился в ванную, она запаниковала и остановила меня. «Нет, нет», — она вопила, забежала туда, и начала что-то переставлять. Я знал, что что-то было не так. Это походило на тайну. Подобное уже случалось. Как я уже говорил, они держали это в секрете от меня. Но у меня были свои вещи, велосипед, футбол, мечты о Брюсе Ли и Мохаммеде Али. Я хотел стать таким, как они.

В Югославии у папы был старший брат Сабахудин, которого усыновили сразу после него. Его называли Сапко, моего старшего брата в честь него назвали. Сабахудин был боксером, редким талантом. Он выступал на соревнованиях за клуб БК Раднички в городе Крагуевац, потом стал чемпионом клуба и сборной. Но в 1967 году, будучи 23-хлетним парнем, к тому же, молодоженом, Сабахудин решил поплавать в реке Неретва, а там было сильное течение и все такое. Короче, у него что-то случилось с сердцем или легкими. Он наглотался воды и утонул. Представьте, какой трагедией это стало для всей семьи. Папа вообще ударился в фанатизм: он начал пересматривать все поединки, причем не только с участием Сабахудина, но и Али, Формана, Тайсона, да еще и фильмы с Брюсом Ли и Джеки Чаном на старых кассетах.

Это-то мы и смотрели, собираясь у телевизора. Шведское телевидение было отстойным, его для нас не существовало. Мы жили в совершенно другом мире. Мне было 20, когда я впервые посмотрел шведский фильм, и тогда я понятия не имел о шведских героях или спортсменах, как Ингемар Стенмарк или ком-то подобном. Но Али я-то уж знал! Вот это легенда! Он всегда гнул свою линию, невзирая на общественное мнение. Он никогда не просил прощения: это я тоже навсегда усвоил. Ох, как же крут этот чувак! Он делал свое дело. Таким должен быть каждый. Я тоже пробовал все эти штучки, типа «я самый крутой». В Русенгорде крутая репутация была необходима, а то можно было вляпаться по уши, получить кликуху, например, самым ужасным было прозвище «ссыкло», от него уже не отвяжешься.

Златан в Русенгорде спустя много лет

Хотя тут никто ни с кем особо и не ссорился. Не плюй в колодец, как говорится. К тому же, Русенгорд был один против всех. Я тоже бегал, пялился и орал на расистов, устроивших демонстрацию 30-го ноября, а однажды на фестивале в Мальмё я видел кучу парней из Русенгорда, штук 200, и все они преследовали какого-то пацана. Признаться, выглядело это как-то не очень справедливо. Но так как это были парни из моего района, я побежал с ними, не думаю, что тот пацан был этому особо рад. Вместе мы выглядели дикими и дерзкими. Но быть крутым — это не всегда легко.

Когда я с отцом жил около школы Стенкула, я часто допоздна задерживался у мамы, так что в итоге мне приходилось возвращаться домой в полной темноте, проходя через бетонный туннель, лежащий по диагонали к мосту Аннелунд, пересекающий улицу Амираль. Однажды, несколько лет назад, в этом месте отца обчистили и так избили, что в итоге в больницу его доставили с пробитыми легкими. Я часто думал об этом, хотя не очень-то и хотелось. Чем сильнее я пытался подавить в себе это воспоминание, тем яростней оно всплывало в моей голове. В этом квартале сейчас построили эстакаду и проложили рельсы. Еще там есть мерзкий переулок с чахлыми кустами и парой фонарных столбов: один перед туннелем, второй — после. И все равно там всегда жутко и темно. Поэтому столбы стали моими маяками. В темном промежутке я мчался сломя голову, с бешено колотящимся сердцем, и все это время я знал: «Само собой, там меня поджидают какие-нибудь мерзавцы, типа тех, которые избили отца». Все время я думал об одном: если я максимально быстро пробегу через туннель, всё будет в порядке, и я целым доберусь до дома. Да уж, в такие моменты я определенно не был похож на Мохаммеда Али.

В другой раз отец брал меня и Санелу поплавать в Арлэв, а после я остался там у друга. Когда я пошел домой, начался дождь. Лило как из ведра, я гнал на велике изо всех сил, и домой вернулся промокшим до нитки. Тогда мы жили на Зенит-Стрит, чуть дальше от Русенгорда, я очень устал. Я весь дрожал, и живот болел. Было так больно. Я едва мог двигаться, и лежал в кровати, свернувшись калачиком. Меня стошнило. Начались судороги. Я нервничал.

Перевод и адаптация:Дмитрий Садылко.